Когда-то Афанасий Тимофеевич был главным по охоте на всю волость. Никому другому не выпадало принести с зимовья столько куницы, никто иной не отваживался уходить в тайгу в одиночку с октября по февраль, и только он умел молча и упрямо заставить лихого заготовителя выложить на край стола все, что причиталось и ему, и соседям за будущие воротники и шапки, идущие первым сортом. Слава и почтительное уважение ходили за суровым охотником. Но однажды старик вдруг сдал...  Долго потом на вечерних беседах у самовара перебирал все детали события, долго еще удивлялись, как это мог он, Афанасий Тимофеевич, согласиться и отдать два десятка куниц по второму сорту.

Заготовитель наезжал в деревню раза два за зиму, прихлебывая, пил чай и, чтобы не выдать своего удивления качеством и количеством добытого, искоса поглядывал на тугие мешки, принесенные из разных изб в дом Афанасия.

Свой товар хозяин дома предъявлял последним. И в этот раз он так же безразлично к деньгам и квитанциям на муку, сахар, боеприпасы велел жене поднести к столу свой узел. Заготовитель, хорошо знавший и великую славу промысловика, и его отменный товар, сбоку пересчитал хвосты и помусолил пальцы, прежде чем взяться за бумажник... Но тут-то и произошло неожиданное.

Афоня вдруг поднялся из-за стола, сгорбился по-стариковски и, покашляв махорочным дымком в подол рубахи, несмело выбрал из груды бархатных коричневых мехов штуку с золотистым отливом.

Никогда раньше он не дотрагивался до пушнины, ставшей товаром. Это разрешалось лишь мальцам, чтобы еще раз здесь, у стола, посмотреть, как заканчивается мудрый лесной труд. Все сидевшие в избе испуганно замолчали. Да что он, спятил, что ли, выжил из ума - хвалиться собрался, когда и так все обхвалено еще с тех пор, как отец передал безусому сыну единственное в доме ружье - шомпольную винтовку?

Нет, Афанасий Тимофеевич не собирался бахвалиться. Он положил на стол выбранную шкурку, медленно ушел за печку и оттуда, будто занятый каким делом, негромко и отрывисто сказал: «Руки тряслись... Три раза палил... По животу дырье решетом».

Заготовитель провел ребром ладони по светлому ворсу брюшка, увидел несколько следов от дроби, отложил из приготовленной стопки денег какие-то рубли, снятые за брак, и успокоил старика: «Да будет тебе, отец. Иди-ка распишись».

Старик успокоился, вышел, взял в руки перо, внимательно посмотрел на бумагу и крупно и старательно вывел на документе: «Получено сполна за все по второму сорту».
Уговорить охотника, что все остальные куньи шкурки отличные, что все хороши, как и раньше, не удалось. Старик, кровью сердца выведя «все по второму сорту», заказал себе дорогу в лес за куницей.

С тех пор Афанасий Тимофеевич стал просто дедкой Афоней, перестал растить для себя от Пальмухи щенков, щедро раздавал их каждому старательному соседу и больше никогда не принимал у себя заготовителя пушнины. Теперь он первым, собрав связки беличьих шкурок, одну-другую штуку выдры или хоря, шел в чужую избу, где вот-вот должен был начаться малый пушной аукцион. Но по-прежнему старик никогда не торопился к столу, дожидался, когда соберут у всех, ощупывал привычными глазами ворс и мездру, ревностно следил, чтобы кто-нибудь не подсунул человеку решета или худобы, взятой не в срок, вместо пушнины, и лишь потом гордо, но и немного смущенно вытаскивал из мешка связки серых и огненных белок.

С того случая Афоня не ходил на зиму в лес один. Еще с лета он набивался в напарники к кому-нибудь из мужиков, а если его соглашались взять, радовался, как дитя, и уговаривал напарника пойти на зимовье именно в его избушку, на его тропы.

Личные владения в тайге навсегда остались за старым охотником - на них никто не посягал, сам Афоня никому не предлагал их - и вечный строгий закон, закон чужой охотничьей тропы, продолжал жить в нашей тайге.

В свою избушку Афоня заглядывал только летом, после покоса. Он забирал в лес и Пальмуху, и Корсонушку, с вечера бережно укладывал котомку, а утром еще затемно уходил туда, где прошла его жизнь.

Что делал старик на берегу озера: ловил ли рыбу, подправлял ли печь или чинил крышу, этого никто не знал. С каждым годом ноги становились тяжелее, дорога в избушку затягивалась, и дедка порой пропускал и второе лето. Когда ноги совсем подводили, Афоня оставался на зиму у деревни и лишь по черной тропе немного попугивал белку в сосняках да невысоких ельниках.
Иногда о старике охотники вспоминали сами, приходили с уговорами, звали на зимовье, куда все уже занесено. Дедка долго ворчал, что опять его обошли, не оставили волочить по тропе сухари и пшено, но всегда быстро собирался и наотрез отказывался от любого дележа добычи.

На зимовье он оставался в избушке, колол дрова, топил печь, варил вкусный кулеш и весело балагурил, вспоминая разные истории. Он окрашивал, обряжал жизнь напарника, был необходим и незаметен, а оставшись один под низенькой крышей, наверное, долго дышал знакомыми запахами еловых чураков, пряного сена на нарах и чуть сыроватым душком подсохшей мездры. И только однажды старик изменил своему зароку - не ходить за куницей...

В чужую избушку Афоня исправно брал ружье и собак. Ружье порой весь сезон оставалось в углу, а собаки разве изредка покидали своего хозяина, чтобы с часок покружить по осиннику за зайцем. Но однажды дедка исчез, прихватив и ружье, и собак.

В тот вечер напарника, как обычно, ждали в избушке суп из сухой рыбы и кулеш, на камеленке дымился котелок густого чая, но старика и след простыл. Его не было день, другой, третий, и лишь на пятые сутки Афоня появился у лесного жилища и молча выложил на нары четырех куниц.

Куницы были добыты чисто, сняты и выправлены умелой рукой. Откуда они? Где добыты? Старик молчал. Не подавали голоса и собаки. Они только жались к печи и осторожно тянули носы к сухарям после пяти голодных ночевок у лесного костра.

Тайна неожиданного похода открылась только к весне, когда охотники собрались в деревне и дождались заготовителя. В избу нанесли мешки с пушниной, все расселись по лавкам в стороне от стола, все, кроме Мишки Анюткина.

Мишка тоже был в лесу, но скоро вернулся и, видимо, ничего не принес. Почему ушел, не дождавшись своей удачи, почему потерял зиму?.. Завистливые языки плели еще с осени, что Мишка накупил полно клепей (капканов) и собирается теперь поохотиться всерьез перед скорой свадьбой. Но жених пробыл в лесу всего пару недель, Он вернулся домой злым и в сердцах швырнул за огород мешок с капканами. Мешок подобрала мать, зная, какого труда стоит охота с ними.

Ловушки выставляются не один день. Еще с осени устраивают лоточек для капкана из двух еловых веток, сверху и внизу на метр счищают остальные ветки, чтобы куница не подошла к приманке сбоку, а обязательно ступила на лоточек, Потом добывают приманку. Как выпадет снег, капканы настораживают и обязательно обходят и в пургу, и в мороз, когда другие охотники, промышляющие с собаками, мирно отсиживаются по зимовьям.

Капканы в тайгу Мишка унес еще в сентябре, и почти тут же по деревне пополз слух, будто Анюткин сын выставил клепи в чужом месте, а свое хозяйство оставил для охоты с собакой. Такие дела отдавали неуемной жадностью, совершившего их человека предавали   всеобщему презрению.

В ту осень Афоня особенно беспокоился, пораньше втащил в избу свой патронташ, вычистил ружье и долго забивал по вечерам заряды черного пороха в гильзы. Белки пока еще не было, и волнения старика казались пустыми. Старуха ворчала, отговаривала от леса, просила отступиться и не идти с больными ногами, Но Афоня подъезжал к охотникам и настойчиво предлагал себя в напарники.

Наконец дедка ушел в тайгу, а вскоре исчез из охотничьей избушки, вернулся с добытыми куницами, а когда прибыл заготовитель и стал принимать у Мишкиного соседа по охоте небогатую на этот раз добычу, Афоня подошел к столу и выложил четыре искрящиеся шкурки.
Все стало неожиданно ясным. Сердце старика не могло стерпеть, что в наш лес пришли жадность и обман. Дедка дождался, когда куница вышла, стала подходящим товаром, отправился к Мишкиным капканам и за пяток дней ловко и быстро выбил всех куниц, которых шкодливый охотник собирался отловить в чужих владениях. Мишка остался ни с чем, с горя собрал капканы, не дождался охоты у своего зимовья, ушел, а обиженный было человек получил из Афониных рук то, что полагалось добыть честным трудом.