Беглецы

Предрассветный туман прильнул к темной воде, и мерцающая россыпь звезд, отражавшаяся в тихой речной протоке, потухла. Сонно всплеснулась большая рыбина. Очнувшись от сладкой утренней дремоты, маленький куличок протяжно, тихонько свистнул, и опять все стихло.

Послышались чьи-то торопливые шаги. Они сопровождались шелестящим звуком. Ондатра, проплывавшая вблизи берега, насторожила маленькие ушки, прислушалась и повернула к нему. Неуклюже карабкаясь на кочку, она уже ясно слышала хруст песка под ногами кого-то, но никак не могла догадаться, кто же это подходит к ее владениям.

За свою жизнь старая ондатра давно научилась разделять шаги на "добрые" и "злые". Но эти нельзя было отнести ни к тем, ни к другим. Это были не легкие прыжки горностая или колонка (злые), это не осторожные прыжки зайца-ушкана (добрые), это не крадущаяся походка рыси, не тяжелая поступь медведя и не лось-сохатый шел по берегу. Это были звуки совершенно незнакомые, не слышанные никогда.

Шаги приближались. Ондатра даже приподнялась на задние лапки, и в предрассветных сумерках увидела то, что заставило ее немедленно бесшумно соскользнуть в воду и так же бесшумно нырнуть. На середине узкой протоки она выставила из-под воды только часть мордочки, взглянула на берег и замерла. К той кочке, на которой она только что сидела, подходили два существа в несколько раз больше ее. Они не задержались на берегу, а смело вошли в воду и поплыли. В тот же момент что-то очень громко шлепнуло. Ондатра молниеносно нырнула, и, усердно перебирая лапками, поплыла к своей норе и скрылась в ней.

А пришельцы, так напугавшие старую ондатру, плавали, ныряли, шлепали хвостами по воде и оживленно лопотали друг с другом на своем, только им понятном языке.

Выдра, абориген здешних вод, довольно облизываясь, медленно спустилась с пологого берега в темную воду. Она только что сытно позавтракала и собиралась отдохнуть на мягкой водяной постели, но ее внимание привлекли громкие всплески, доносившиеся из-за поворота протоки.

Выдра приподняла голову, прислушалась и быстро погрузилась в воду. На поверхности остались только глаза и кончик носа. В следующий момент она уже стремительно неслась вниз по протоке. Ей совсем не хотелось есть, но эти всплески неудержимо манили ее, искусного рыболова. Вода, тихо журча, разбегалась двумя длинными лучами. На повороте резко затормозила. Совсем близко она увидела двух крупных зверьков, легко и быстро плывущих к видневшемуся в разрывах тумана островку. Они изредка ныряли и при этом сильно ударяли хвостами о воду. Эти звуки и приняла выдра за всплески большой рыбы.

Проводя блестящими глазами незнакомцев, скрывшихся под нависшими над водой кустами, она всплыла на поверхность, удобно легла на воду, раскинув свои короткие лапы, и тихое едва заметное течение медленно понесло ее, ставшую похожей на плывущий обрубок дерева.

А лагерь спал. Заснул даже дежурный. Он добросовестно крепился, борясь со сном. Потом прилег. Огонь костра красновато-золотистыми бликами отражался в струях реки. Тишину ночи нарушали треск горевших дров, мирное похрапывание нескольких человек, спавших под открытым небом у гостеприимного таежного огонька, да легкий шорох, доносившийся со стороны, где стояли клетки с переселенцами бобрами. Крепко спали люди, утомленные плаванием по быстрой, порожистой реке. Спали так крепко, что не слышали, как рвался на свободу крупный самец-бобр.

Кое-где проржавевшее железо транспортной клетки не устояло перед его резцами, а добравшись до деревянной обшивки, бобр с каждой минутой расширял маленькое отверстие, в которое вначале еле-еле вошли мощные резцы. Этими резцами, когда он был на воле, в своей родной Усманке, перекусывал, как отрубал, за один прием толстые ветки ивняка. Возможно, расширять отверстие в клетке бобру помогала его подруга - самка в красивой черно-коричневой шубке.

Костер прогорал. Проснулся дежурный. Наступало августовское прохладное утро. Вскоре все участники бобровой экспедиции были подняты по тревоге. "Сбежали два бобра",- только и твердил дежурный. Следы рассказали, что, покинув клетку, бобры не пошли через лагерь к реке, а, обойдя его, свернули напрямик к речной протоке. На берегу ее, у большой кочки, следы зверьков обрывались.

В полевом дневнике начальника экспедиции появилась короткая запись: "Ночью самец и самка номера 5115 и 5108 сбежали в Пудорминскую протоку реки Чуны. Назначать на дежурство по два человека". 

Чувство локтя 

Дорога, если так можно назвать недавно прорубленную просеку в тайге, была труднопроходимой. Лошади то и дело останавливались. Большие колдобины-рытвины, пни, корни, крутые подъемы, спуски, таежные ручьи, речки, которые надо было переезжать, - вот путь обоза с бобрами.

Весь отряд экспедиции был распределен по обозу. Каждому было поручено следить за двумя подводами, на которых размещались шесть клеток. Часто объявлялся "аврал", и тогда все спешили к той подводе, которая терпела бедствие.

Брод через речки разведывался тут же на месте. Не раздумывая, люди лезли в воду, выискивая удобные места для проезда подводы. Брались за лопаты и в обрывистых берегах устраивали пологие спуски и подъемы. Часто подпрягались к лошадям, когда те выбивались из сил.
Крепко доставалось и людям, и лошадям, но больше всех мучались бобры. Их бросало в клетках от одной стенке к другой. Утомленные, ослабевшие во время многодневного пути по железной дороге (многие бобры почти отказались от еды), они очень трудно переносили последний маршрут.

Часто делались остановки, чтобы дать возможность передохнуть не столько лошадям, сколько бобрам. Высказанная кем-то мысль о том, что "замотаем" бобров до смерти, удручающе действовала на всех, но выхода не было. Впереди десятки километров все такой же "дороги".
Трогательно было видеть, как заботились бобры, сидевшие в клетках парами, друг о друге. Если падал от сильного толчка телеги один, другой спешил к нему на помощь. Стараясь приподнять упавшего, падал сам. Обхватив друг друга лапами, они катались по клетке, накренявшейся то в одну, то в другую сторону. Выбрав момент, приподнимались, схватывались за решетку лапками, так похожими на маленькие руки, и, прижавшись плечом к плечу, что-то быстро и невнятно "говорили". Многие из нас не выдерживали такой картины и истошно кричали: "Сто-о-ой!". Обоз останавливался. Большие, печальные глаза зверьков смотрели на людей.

После непродолжительной остановки трогались дальше. Но вот телеги опять начинало бросать из стороны в сторону. Опять слышалось "Сто-о-ой!". Было отчего прийти в отчаяние.
Не помню теперь, кому из нас пришла счастливая мысль вложить в клетки осиновые палки, закрепив их неподвижно в ячейках сетки, которой были обиты клетки.

Радостно было видеть, как бобры, приподнявшись на задних лапках, уперлись широкими, мускулистыми хвостами в пол клеток, а передними лапами-руками схватились за эти палки. Цепко схватились. И с этого момента не так уже болела душа за них.

Только изредка, при очень больших толчках, какой-нибудь зверек выпускал из лапок спасительную палку и падал. В тот же миг другой бросался к нему, помогал добраться до опоры, и так, поддерживая друг друга, они и совершили это последнее, самое трудное для них путешествие.

Тревожная ночь 

Когда на землю опустились густые осенние сумерки, мы остановились на ночевку у речки Амута. До первых участков, где были намечены места выпуска бобров, оставалось уже недалеко, километров восемь.

Лошади спутаны и отпущены на прибрежный кочковатый луг. Клетки со зверьками сняты с подвод. Бобры напоены и накормлены. Ярко горит костер. Быстро напились чаю, и вскоре дружное похрапывание подтверждало, насколько крепко уснули люди, сильно уставшие за этот день.

Только два дежурных сидят у огонька и тихо разговаривают. Разговаривать, по правде сказать, совсем не хочется, но и молчать нельзя. Мигом навалится сон.

В эту ночь вахту держать должны были все. Смена дежурных назначена была через каждые два часа. Но спать долго никому не пришлось. Бобры как будто почувствовали близкую свободу и начали рваться из клеток, Дежурные сперва самоотверженно "сражались" одни. Сбились с ног, перебегая от клетки к клетке. То там, то здесь раздавались звуки, говорившие, что все бобры готовятся к побегу.

И опять: "Тревога!". Со всех сторон слышался скрежет резцов по железу, треск отдираемого дерева и лопотание зверьков, возбужденное  и совсем не мирное.

Быстро разложены дополнительные костры. Под наблюдение взята каждая клетка и ведутся бесконечные разговоры со зверьками. Было замечено, что человеческий голос, раздающийся поблизости от бобров, заставляет их прекращать грызть стенки и обшивку клеток и бобры начинают прислушиваться к голосу. При этом они забавно наклоняют головы то в одну, то в другую сторону, как будто для того, чтобы лучше слышать. Некоторые зверьки принимаются сами что-то бормотать.

Казалось, что никогда не кончится эта ночь. Охрипшие, качающиеся на ногах от усталости, мы все же встретили первые лучи солнца песней. Какую тогда пели песню, не помню, но, несомненно, она была очень хорошая и радостная. Про то, как она была исполнена, умалчиваю. Во всяком случае, бобры, услыша ее, окончательно успокоились и тихо сидели в клетках, подложив под себя большие, мясистые хвосты. Конечно, не хоровое пение сыграло успокоительную роль: просто-напросто наступил день, а днем бобры менее активны.

Кое-кто из товарищей не был согласен с этим, убежденный в том, что только наша дружная песня окончательно успокоила зверьков. Разубеждать не стали. Было не до того. Перед нами речка. Опять надо лезть в воду, искать брод. Переправиться нужно поскорее. На том берегу отряд разделится на две группы. Дальней предстоит еще проделать длинный путь на речку Модышева, где также будет проведен выпуск бобров. Только там измученных дорогой зверьков нашей группы ждет долгожданная свобода. 

Взгляд умирающего бобра 

Последний участок пути по сравнению с дорогой до Амута, по выражению отвозчиков-сибиряков, был "еще тошней". Если то, что мы прошли, назвать "цветочками", то тут с первых шагов начались "ягодки". Зверьков окончательно заматывала эта дорога. Бобры испытывали большую жажду. А тут, как назло, маршрут проходил по безводной тайге. Зверьки отказывались даже от любимых веточек осины, которые мы давали им на каждой остановке. А остановок было очень много.

Особенно плохо чувствовал себя крупный самец-одиночка. Его подруга погибла еще во время транспортировки по железной дороге. Бобр тяжело дышал. В его глазах застыло выражение неуемной тоски.

Если бы попал на этом участке хотя бы один ручей, мы бы выпустили его. Но ручья не попадало и оставалось одно: как можно быстрее добраться до речки. До минимума были сокращены остановки. Вперед отправлены возчики с пилами и топорами, чтобы на ходу улучшить дорогу.

Только в сгустившиеся лиловые сумерки мы спустились с увала и вышли на берег Модышевы. Быстро распряжены и отпущены на луг стреноженные лошади. Невдалеке от пылающего костра под густыми елями поставлены клетки. В поилки налита вода. Принесены веточки осины и тальника. Но нет среди бобров обычного вечернего оживления. Бессонная ночь и дорога дали о себе знать не только зверькам. Люди не стали ни пить, ни есть. Постелив на землю плащи, легли и моментально заснули.

Мы с Николаем Трофимовичем Грудининым, старым охотоведом и изумительным товарищем и человеком, подтащили клетку с самцом поближе к речке и открыли дверку. Пусть выходит на волю. Это шло вразрез с инструкцией, которая требовала производить выпуск бобров только в подготовленную заранее искусственную нору, но как найти хоть одну нору в темную августовскую ночь, а тут погибает зверюшка. До инструкции ли было нам!

Но бобр не выходил. Взяли его на руки, поднесли к речке и положили у самой воды. Когда несли, забыли про всякую осторожность, забыли о том, что нас предупреждали остерегаться резцов бобра, которыми он может нанести страшные раны.

Зверек чуть-чуть подвинулся. Сделав два-три глотка воды,
неуклюже переместился повыше, к кусту тальника. Приподнял голову. Большими тусклыми глазами, в которых играли красноватые отсветы костра, долгим, каким-то запоминающим взглядом посмотрел мне в глаза. Я не выдержал.

- Пойдем, Николай Трофимович. Пусть он останется наедине с природой.
Мы отошли к костру.
- А ты заметил, как он взглянул на меня? - почему-то шепотом спросил меня товарищ.
- Он и на меня глядел,- тоже понизив голос, ответил я.- Эх! Сколько муки вынес звереныш, и вот...

Мы долго оба молчали. С большим трудом удалось уговорить Николая Трофимовича прилечь хотя бы ненадолго. Эту ночь решили дежурить вдвоем, сменяя друг друга через два часа.
Достал книжку. Удобно устроившись у костра, попытался читать, но вскоре отложил ее в сторону. Как-то подозрительно тихо вели себя в клетках бобры. Несколько раз подходил к ним. Менял и без того чистую воду, добавлял корм. Зверьки не спали, но и не рвались на свободу. Они внимательно следили за всеми моими движениями, и в их глазах также играли отсветы пламени.

Один раз, когда послышался шорох в той стороне, где лежал бобр, я подошел к нему. Он лежал в той же самой позе, что и раньше. Положил к голове тоненькие веточки тальника, тихонько погладил его и вернулся к костру.

Прошел час, другой. Не хотел будить товарища, но он проснулся сам. Взглянул на часы, покачал головой и молча пошел умываться на речку.

- А наш-то жив! Не горюй! Он даже веселее выглядит,- радостно сказал Николай Трофимович, подходя к костру.
- А вода-то какая! Невозможно смыть мыло, уж очень мягкая,- говорил он, вытираясь мохнатым полотенцем.- Ну а теперь спать, спать. И без всяких отговорок,- обратился он ко мне и добавил, кивнув на спящих товарищей: - Вот как убаюкала дорожка-то! Ложись на мое место, на нем так хорошо спится!
- Да мне что-то не хочется. Как видно, разгулялся. Вот с вечера ой как хотелось спать.
- Ложись, ложись!
- Смотри, разбуди меня ровно через два часа,- сказал я товарищу, лег, повернулся спиной к огню   и... проснулся.

Всходило солнце. Рваные клочья тумана скользили над темной водой. Взглянув на стоящего у костра Николая Трофимовича, все понял без слов.

Пошел к речке. Да! вода в Модышеве была действительно очень мягкая. Долго ополаскивал лицо, шею, грудь и "думал: "Как тяжело, когда чувствуешь себя невольным виновником его гибели".
 А из прохладных струй этой далекой таежной речки как будто взглянули на меня глаза умирающего бобра. Долгий, запоминающийся, полный немого укора взгляд...

День долгожданный

Изумительно красивым было это осеннее утро. Солнце еще не успело осушить росу, и ее капельки сверкали так, как не сверкал и не "играл" ни один бриллиант в коронах королей. Наверное, потому, что этот бриллиант "роса" был отшлифован самой природой и вставлен в корону той же великой природы, в оправе трав, кустов, деревьев, речного песка, гальки и скал.

Даже не верилось, что так может сверкать крохотная капелька росы. Вот кроваво-красный луч вспыхнул на краю темного камня, что короткой лапой протянулся из-под обрыва берега и повис над водой.

Знаю, что это только капелька росы, но все же пошел проверить, и, конечно, нет никакого бриллианта, ни рубина, а приютилась на камне маленькая-маленькая росинка.
Смотрю вдаль... Длинный плес. Глаз не различает границу берега и воды. Сказочный зеленый коридор. Деревья, кусты, небо и вверху и внизу. И только когда большая рыба всплеснулась, не стало зеркальной глади и пропало очарование.

Пора за работу. Пока не прошла утренняя прохлада, пока не налетел сибирский гнус и только назойливо пищат комары, надо успеть выпустить бобров. Осторожно устанавливаем клетки со зверьками в лодки. Последний раз сверяемся с картой-схемой, на которой обозначены искусственные норы. За время дороги так привыкли к бобрам, что даже не остерегаемся их резцов, когда берем зверьков из клеток и подносим к входу в нору.

- Да разве они укусят нас,- смеется Николай Трофимович, смело вытаскивая восемнадцатикилограммового почти черного самца, и, наклоняясь через борт лодки, спускает его в воду у самого входа в нору: - Зафиксируем сейчас, но только не положение рук на зверьке, как это предусматривает инструкция, а номер его "сережки". - И, достав из кармана записную книжку, записывает, говоря вслух: - Самец номер 5123.

Вечером с Николаем Трофимовичем осторожно и тихо подошли к заранее сделанному скрадку - наблюдательному пункту. Он был устроен еще в первое посещение мной этих мест, когда подготовлялись норы. Между четырьмя большими елями, что росли в метрах шести от берега речки, он был почти незаметен. На другом берегу против скрадка была нора. Днем выпущенные бобры не подавали признаков жизни, и мы с нетерпением ждали вечера. Комаров было очень много. На руках рукавицы (верхонки), лицо защищает накомарник (в то время и не слышно было ни о диметилфталате, ни о репудине, ни о других средствах защиты от сибирского гнуса).
 
Прошло более получаса, как мы сидим в скрадке и неотрывно смотрим на речку. Изредка всколыхнется вода на середине ее или пойдет рябь от берега, но все это не от бобров, а от рыб, которых так много в реке. Солнце вот-вот закатится. Уже погрузился в глубокую тень противоположный берег и угрюмой стала до этого такая приветливая тайга.

Сидим молча. Разговаривать нельзя. Я смотрю вверх по речке, Николай Трофимович - вниз. Не знаю, о чем тогда думал товарищ, а я вспоминал о том, что столетия назад во многих реках и речках Сибири обитали бобры и было их много. Но в погоне за красивым, очень носким, прочными дорогим мехом, в погоне за ценным кастореумом (бобровой струей) бобры были истреблены почти повсеместно, и только после Октябрьской революции, после окончания гражданской войны начались работы по реакклиматизации этого ценного зверька. Были созданы заповедники, заказники...

Мои думы были прерваны довольно бесцеремонным толчком товарища. Повернув голову, взглянул на его участок речки. Бобр плыл быстро. Была видна только голова. Поравнявшись со скрадком, он неожиданно всплыл на поверхность и теперь неподвижно лежал на воде, распластав большой широкий хвост. Послышался какой-то неразборчивый звук. Он шел от противоположного берега, от кустов, нависших над речкой. Почти в тот же момент около первого бобра показалась голова второго. Зверьки одновременно "заговорили" и бесшумно нырнули.

Мы давно сидели неподвижно. Ноги затекли. И когда бобры скрылись под водой, решили воспользоваться этим и первым делом несколько раз глубоко и шумно вздохнули, переменили положение ног, поправили накомарники, предварительно выгнав из них забравшихся комаров. Успели даже улыбнуться и подмигнуть друг другу, что должно было означать: "Смотри, брат, теперь в оба". Поговорить не успели. С сильным всплеском, с фонтаном брызг, как выпущенный из катапульты, взлетел бобр. Изогнувшись дугой, он шлепнулся в воду и шумно ударил хвостом. Так же стремительно из глубины речки вылетел второй. И началась невиданная и неизвестная до сего времени игра бобров. Она длилась не более пяти минут. Зверьки быстро носились друг за другом, молниеносно скрывались под водой, взлетали вверх столбиком. После нескольких прыжков начинали плавать по спирали и, достигнув центра, с силой ударяли хвостом по воде и ныряли, а через секунду-другую опять стремительно вылетали из глубины.
Раздвинув ветки елей, я выполз из скрадка, решив запечатлеть на пленку это редкое зрелище, но, как выяснилось потом, из моей попытки ничего не получилось. Бобры так увлеклись игрой, что не обращали внимания на берег, а мы, чтобы лучше видеть, сняли накомарники и даже отмахивались ветками от наседавших на лица бесчисленных полчищ комаров. Но ничего не замечали разыгравшиеся зверьки.

Вдруг один бобр куда-то отплыл. Оставшийся продолжал нырять, но уже без особого увлечения. От противоположного берега появилась мырь - мелкие частые волны. Немного левее мыри была искусственная нора, в которую утром мы пустили эту пару бобров. По всей вероятности, нора не понравилась им, и кто-то из них, самец или самка, начал рыть свою. Когда и второй зверек, перестав играть, поплыл к норе, мы отползли в глубь прибрежной тайги и встали на ноги только тогда, когда были уверены, что бобры нас не увидят.

Последняя ночь в бобровом лагере. Все хлопоты, связанные с выпуском бобров, закончены. Товарищи стали задумчивыми и неразговорчивыми. Сказалось переутомление последних дней. Спать легли рано и уже не на плащи, как в прошлую ночь, а на мягкие, душистые ветви пихты.
Засыпая, слышал, как налетел ветерок, как зашумели вершины лесных великанов, как зашумела тайга, и в этом шуме мне послышался ласковый, родной привет матери-тайги когда-то отнятым, а теперь возвращенным детям.